– Итамар, тебе девятнадцать лет. И Роза, вряд ли тебе стоит…, – Мишель хотел показать афиши Теодору.
– Без меня у вас ничего не получится, – отрезала мадам Левина, – и не думай…, – она залпом допила кофе, – я сюда вернусь, в Европу…, – Итамар заметил: «Мне девятнадцать, но я подобное делал».
Мишель не стал спрашивать, как, и где.
Кузен не смотрел в его сторону. Мишель, зачем-то, сказал: «Троцкого убили». Об этом он тоже услышал по радио.
Теодор, горько, усмехнулся:
– У Сталина не осталось больше врагов. Гитлер поставит Европу на колени. То есть поставил, они будут править вместе…, – Мишель, внезапно, разозлился. Вырвав у кузена сигарету, ткнув окурок в пепельницу, он прошипел:
– Будут. Или Гитлер нападет на Сталина. Но тебя это не коснется, Теодор. Ты собираешься спиваться с неудачливыми художниками, на Монмартре. Пусть евреев депортируют, пусть убивают, пусть вся Европа станет нацистской, тебя это не коснется…, – кузен, пошатываясь, поднялся:
– Мальчишка! – выплюнул Федор:
– Какое ты имеешь право рассуждать! Ты никогда не любил, никогда не терял, никого…, Какого черта ты сюда явился, оставь меня в покое! – он попытался вырвать руку, но у Мишеля были крепкие пальцы.
В темноте заблестели голубые глаза:
– Я пришел, чтобы показать тебе кое-что, Теодор. Посмотри, и можешь возвращаться на Монмартр. Пить дальше…, – Мишель подтолкнул его к выходу с террасы. Федор, в последние дни, не обращал внимания на плакаты, усеивающие стены. На них, в любом случае, кроме портретов Петэна с Гитлером, и призывов разоблачать британских шпионов, ничего не печатали.
Они остановились под тусклым фонарем, у афишной тумбы, на набережной. Федор очнулся. Это была ее фотография, прошлого года, в профиль, с поднятыми на затылке, перевязанными лентой волосами. Она лукаво улыбалась. Через высокий лоб, через миндалевидные глаза, тянулись жирные, черные буквы: «Mort aux Juifs!». Шестиконечную звезду, будто врезали в ее лицо. Он только и мог, что порвать проклятую бумагу, ругаясь, сквозь зубы, по-русски. Мишель засунул руки в карманы куртки:
– В газете месье Тетанже напечатали…, – Федор топтал клочки афиши, – пять тысяч экземпляров, как мне сказали…, – Мишель оглянулся:
– Пойдем. Я не хочу, чтобы мы закончили ночь в префектуре.
Они спустились к Сене, Федор наклонился над водой. Плеснув себе в лицо, немного протрезвев, он стал жадно пить из реки.
Мишель заметил: «Тебе сейчас не стоит подхватывать брюшной тиф».
– Ни одна бацилла у меня внутри не выживет, – мрачно отозвался Федор, – они водкой не питаются…, – взъерошив рыжие, влажные волосы, он присел на гранитные ступени:
– Рассказывай…, – Федор подавил желание опустить голову в руки, – что мы собираемся делать…, – он подумал:
– Ради нее, ради Аннет. Я ее не защитил, я виноват. Теперь я должен помочь другим…, – кузен, устроившись рядом, раскрыл ладонь. Федор увидел, в лучах фонаря, грани алмаза.
– Забери себе…, – он закурил, – камень ваш, семейный. Мне…, – Федор вытер глаза, ладонью, – мне некому его отдавать…, – Мишель почти ласково согнул его пальцы вокруг кольца:
– Он такой же мой, как и твой. Ты подобного знать не можешь…, – Мишель, на мгновение, как в детстве, привалился головой к знакомому, надежному плечу, – все в руках Божьих…, – взглянув на темную, без единого огонька, Сену, Мишель начал говорить.
Федор выбросил сигарету:
– Хорошо. Завтра проведем акцию, и разъедемся, на юг и на запад. Только фон Рабе, я, все равно, найду и убью…, – он посмотрел на кузена:
– Поспишь не на сиденье машины. Я тебе кровать уступлю…, – поднимаясь, по лестнице, Федор остановился: «Ответы пришли на мои телеграммы?»
Мишель кивнул:
– Все пока живы, в Лондоне. Меир от ранения оправился, возвращается в Нью-Йорк. С кузиной Эстер все в порядке. Регина, горюет, конечно, и дядя Хаим тоже. Тетя Юджиния намекнула, что Джон с нами свяжется, лично. Пересечет пролив…, – завидев огонек такси, Федор вышел на мостовую.
– Пока живы…, – они ехали на Монмартр, в полном молчании. По радио пела Момо. Федор заметил тень на лице кузена:
– Живы. Ее больше нет, и никогда не будет…, – Федор привалился виском к стеклу машины: «И фон Рабе не будет, обещаю».
Лимузин остановился на красном сигнале светофора, на углу авеню Рапп и рю Сен-Доминик. Впереди следовал темный рено, кабриолет, с поднятой крышей. Огни приборной доски бросали отсвет на белую щеку, сверкали в спускающихся на плечи, пышных волосах. Роза села за руль своей бывшей машины. Внутри еще пахло краской. Проведя рукой по матерчатому сиденью, девушка усмехнулась.
– Телячью кожу, думаю, хозяин гаража продал, с выгодой. Этот…, – Роза прервалась, – обивку салона в Италии заказывал.
Итамар и Роза приехали на Монпарнас, пользуясь такси. Остановив машину на бульваре Распай, они дошли до места встречи пешком. В телефонном звонке месье Намюр напомнил об осторожности. Они улетали из Ле Бурже, завтра утром, в Марсель. Это было безопаснее, чем ехать экспрессом.
Завтракая с Итамаром, в «Рице», Роза громко жаловалась на скуку летнего Парижа. Девушка мечтала окунуться в море. Багаж отправили на аэродром, после обеда. Месье Фарух заказал билеты в ночной клуб, и велел консьержу прислать туда гостиничный лимузин. Роза надела широкие, в стиле Кэрол Ломбард, брюки, джемпер итальянского, тонкого кашемира, с короткими рукавами, и большой берет. Итамар смотрел на длинные ресницы, на бриллианты, окружавшие дамские часы на золотом браслете, швейцарской работы. Каблуки туфель уверенно упирались в коврик, на дне машины. Сумочка от Луи Вуиттона лежала на заднем сиденье. От нее пахло сладкими, тревожными пряностями.
Свет сменился зеленым, кабриолет повернул на рю Сен-Доминик. В седьмом округе, буржуа вели размеренный образ жизни. К одиннадцати вечера рестораны и кафе закрывались, патроны расходились по домам. У обочин стояли дорогие машины. Фары рено освещали высокие двери домов, украшенные витражами и коваными решетками. Ночь выдалась теплой. Итамар откашлялся: «Может быть, тебе не стоит идти…»
– Им он дверь в два часа ночи не откроет, – отрезала Роза, – а мне откроет, по старой памяти. Значит, – неожиданно весело сказала она, – ты с графиней помолвлен, дорогой Итамар?
Юноша, покраснев, промямлил:
– У нас нет помолвок. У нас все по-другому. Мы договорились жить вместе, когда Цила доучится…, Она хочет преподавателем стать. Для кибуца такие люди нужны. Но это долго, – прибавил Итамар, – четыре года. Циона собирается в консерваторию поступать, в Иерусалиме, а Цила поедет в Петах-Тикву. У нас аграрная школа, я в ней занимаюсь…, – мадам Левина вскинула ухоженную бровь: «Как удобно».
Итамар покраснел еще сильнее:
– Она только до десяти лет была графиней. Потом ее доктор Судаков из Будапешта в Израиль привез. Он должен вернуться, к осенним праздникам…, – Роза слышала об Аврааме Судакове от покойной Аннет. Они встречались, в Польше. О кузене Аврааме говорил и Мишель, работавший с ним в Праге:
Роза вела машину, не думая. Она отлично знала дорогу к бывшему супружескому гнездышку, апартаментам, с террасой, занимавшим последний этаж хорошенького, белокаменного особняка. Консьержка уходила в полночь и возвращалась в шесть утра. Приходящая уборщица появлялась два раза в неделю. На званые обеды и приемы муж нанимал повара и официантов. Роза ехала мимо булочной, где они брали круассаны, мимо ресторанов, где обедали, когда выпадал свободный от светских обязанностей вечер. Она миновала цветочную лавку, где Клод покупал ей пармские фиалки:
– Я тоже смогу работать, у них. То есть у нас. Немецкий мой родной язык, французский тоже стал…, – она горько усмехнулась, – стрелять я научусь. Итамар говорил, Цила, и Циона, девчонки, им двенадцать, а стрелять умеют. Научусь и приеду обратно в Европу. Чтобы никогда в жизни, больше, не увидеть ни одного подобного плаката…, – Итамар, осторожно, спросил:
– А почему твое фото не напечатали? Потому, что ты…, – он смутился: «Прости».
Они сидели на балконе номера Розы, в «Рице». Девушка посмотрела на черно-красные флаги, колыхающиеся в золотистом закате, над площадью Согласия:
– Ему плевать, что мы были женаты…, – жестко отозвалась Роза, – он подал на развод, когда Франция капитулировала. Меня никто не знает, я модель, а не актриса…, – Роза откинулась в кресле, – меня нашли в шестнадцать лет на рынке Ле-Аль, у прилавка с потрохами, и взяли в ателье мадам. Я снималась для журналов, украшала собой светские приемы, стала буржуазной женой…, – она отпила кофе:
– Думаю, если бы ни это…, – Роза повела рукой, – я бы провела жизнь между Фобур-Сен-Жермен и виллой семьи Тетанже в Каннах, загорая, играя в бридж, и рожая наследников…, – Роза остановила рено за углом своего бывшего дома.
